Так и хотелось процитировать Маяковского: «Итак, однажды разозлясь, что в мире все поблекло, В упор я крикнул солнцу: Слазь, довольно шляться в пекло!». Дальше солнце по сценарию должно было бы слезть и зайти на чай с вареньем. Но, вместо солнца, из леса вышел мужичок. Совсем старенький, в старой, чудом держащей форму фетровой шляпе, в старом потрепанном костюме коричневого цвета в редкую уже далеко не белую полосочку, с поддетым под него свитером. Брюки, на которых, вероятно еще в прошлом веке наводили стрелки, теперь были небрежно заправлены в широкие резиновые сапоги с оттопыренными забродами. Старик подошел к нашему столику и вежливо, с интонацией священника спросил:

— Мил человек, огонька не будет, а то спички-то я свои замочил в лесу,
— Не курю, дед, — ответил я, — Но огонек найду,

Я взял щипчики и вытащил из мангала уголек. Дед залез в глубокий внутренний карман пиджака советского покроя и извлек оттуда пачку Беломор-канала.

— Серьезные ты вещи, дед, куришь… Есть анекдот про летчиков и пачку Беломор-канала, не слышал?
— Да я много чего слышал, — вещал дед раскатисто. Явно испытывая тоску по живому общению и предвкушая, что таковым вот-вот будет возможность насладится, дед стал пристраиваться на бревно, состоящее в должности скамейки.

Я тоже был не против пообщаться и рассказал анекдот с бородой:

— Летит самолет, штурман спрашивает пилота, взял ли он карту со стола в комнате полетной группы. Пилот говорит, что, мол, забыл, спешил очень. На что штурман ему в ответ: «Вот черт, опять придется по пачке Беломора лететь…».

Дед скупо посмеялся и взглянул на свою пачку.
Деда звали Виктор Степанович. По нему, конечно, было видно, что он стар, но когда он озвучил свой возраст, я встал: Виктору Степановичу было 87 лет. Когда он смял папироску и вставил ее в рот — лишь в этот момент видимое состояние зубов косвенно подтвердило возраст моего собеседника.

— Это, получается, когда война началась, вам 11 лет было?
— Нет, 10, 11-й день рождения на осень пришлось, тут уже немец был. Вот, как ушел в лес тогда. Так и до сих пор здесь…

Такую шутку про белорусских партизан, пускающих поезда под откос, я уже слышал и невольно широко улыбнулся.

— Да не, ты не о том подумал, — также усмехнулся дед, — Это тогда-то я прятался. А потом привык, в лесничие подался — а сейчас так, никто ж в лесники не идет — я один тут на всю округу.
— А от немцев убежал? Увезти хотели?
— Тут этого не было, тут ведь передовые части были — война была. Это в тылу вывозили и расстреливали. А тогда, вишь, вот тут, — он показал пальцем вниз, — были наши. А там, — он показал на другой берег озера, — были немцы. И все потом вперемежку.

Да озеро это было не совсем озеро.

Озеро Велье в Демянском районе Новгородской области — действительно не совсем озеро, озеро, как бы сказать на половину. Когда-то оно было намного меньше, маленькие острова — все это было когда-то частью берега. Но, затем, под чутким руководством нередко критикуемого Сталина, более за методы его, но отнюдь не за результаты, был построен целый каскад водохранилищ, с системами хранения и очистки вод, благами которого мы до сих пор довольствуемся, расстраивая Москву до бесконечных пределов. Озеро Велье, тоже является частью Вышневолоцкой системы водохранилищ: посредством системы плотин оно вышло из прежних берегов и существует в сегодняшнем необъятным взору виде. Вокруг озера сплошь труднопроходимые лиственные леса с заболоченными участками и мелкими протоками. Городов тут нет: два районных центра находятся в статусе поселков городского типа: Демянск и Марево. И если Марево известно не многим, то Демянск вошел в историю словосочетанием «Демянский котел».

В 1942 году в этих местах разыгралась военная драма, сначала для немцев, затем для русских. Впервые за войну в окружение попали не советские части, а — немецкие. Тут, под Демянском оказались в окружении части 16-й армии Вермахта и Дивизия СС «Мертвая голова». Однако, Зорге пока молчал, войск не хватало и уничтожить окруженного врага было некем и нечем. В этой ситуации советское командование решило использовать цвет армии — кадровых, то есть профессиональных, военных. Две воздушно-десантные бригады были заброшены вглубь котла, имея задачу истреблять противника и, в частности, его штабы и командование. Всего численность десанта составила две тысячи бойцов. Среди них был и командир взвода Федор Никитин, брат моей бабушки.

Федор, будучи родом из Свердловска, служил в береговых частях Тихоокеанского флота. Зимой 1942-го, он в составе Второй ВДБ (воздушно-десантной бригады) после формирования и постановки задачи с аэродрома в пос. Выползово Тверской области, где служил легендарный Мересьев, был заброшен вглубь Демянского котла. Сталинским соколам не удалось сковать воздушное пространство, и окруженные части получали регулярное воздушное снабжение. Фактически, советские десантники сами оказались в окружении без возможности снабжения, чудом умудрявшиеся совершать диверсионные рейды на ограниченной территории. Тут, в одной из замерзших заводей озера Велье, находился так называемый полевой госпиталь. Если вообще, уместны в данном случае слова «госпиталь» и «полевой». Раненые лежали на замерзшем льду, накрытые брезентом и запорошенные снегом для маскировки. Через два месяца из двух тысяч бойцов вышли из котла 434 человека. И если забрасывали их в немецкий котел, то выходили они уже из своего котла, потому как немцы к тому времени окружение прорвали и окруженцами уже стали наши десантники. Тяжело раненного лейтенанта Никитина вынесли из котла товарищи. За действия во главе взвода «в тылу 16-й немецкой армии» Федор Никитин был представлен к ордену Красной Звезды. Но получить его он не успел, сложив свою голову, в августе 1942 года, под Сталинградом в станице Трехостровская, прикрывая отход основных частей за Дон в составе 117-го стрелкового полка.

— Тут ведь война была постоянно, — рассказывал Виктор Степанович, — всегда денно и ношно что-то стреляло, взрывалось. Люди гибли не от расстрелов, а от случайных пуль и осколков. Отец-то мой, как объявили мобилизацию, так и ушел… Куда? И не знаю. Где он лежит? А мама просто как-то домой не пришла. Ну сидел дома-то, сидел. А жрать-то хотелось. А кругом война, не посеешь, не пожнешь, скотину давно всю расстреляли, кою случайно, кою нарошно. Куда тут денешься? Только в лес. Так вот и живу в лесу всю жизнь.
— Платят-то хоть хорошо сейчас вам? — сподобился я,
— Да, сейчас подняли. Было-то пять тысяч, а сейчас восемь платить стали.

Да уж. Вот ведь, жизнь и формулировки. Всегда мы были заложниками бумажных формулировок: одиннадцать лет было ему в 1942-м. Не мог он быть фронтовиком, а война была вокруг, пули свистели. Зашел человек в лес в одиннадцать лет, с испугу-то, так и не надо ему больше ничего в этой жизни. Там он дома, все знает. Он и формулировок-то этих не читал. И плевать ему даже за восемь тысяч. Было бы двадцать — и на двадцать бы плевал.

— Так ты, дед, хоть в курсе, что творится-то в мире, в стране?
— Ну ты уж совсем меня в дикари записал, телевизер-то есть у меня, плазменный. Я тут за домом одним присматриваю, так они мне там сторожку-то сделали. Смотрю конешна. Ты вот что, мил человек, мне скажи. А что там нового в Конституции-то, там артисты все выступают, чуть не плачут, что, мол, все пойдем голосовать. Я вот не пойму все, ехать мне в Демянск, чи шо, голосовать-то надо?
— Ну вот, ты про войну говорил, — начал я, — сейчас же чуть ли не во всем мире, кроме самих немцев, хотят наши заслуги в той войне принизить. Вот хотят это конституционно защитить.
— Это-то я слышал, про это, в основном, и твердят. Но как это работать будет? Опять война? На чехов пойдем?
— Почему на чехов?, — удивился я,
— Ну как, памятник-то маршалу нашему Коневу, надо на место поставить, — возмутился Виктор Степанович, — теперь-то с новой Конституцией это будет можно? Где там что про наших не так — и мы тут как тут!
— Знаешь, дед, думаю, вряд ли, — разочаровал я Виктора Степановича,
— Почему вряд ли? — продолжал возмущаться старик,
— Конституция — это типа у нас, внутри, чтоб мы не забывали — там, это у них, там их законы и международные законы. Это чтобы мы себя не забывали!
— У-у-у, — недовольно потянул старик, — Значит, чтобы помнили. А что, в школах-то про это уже не рассказывают? Обязательно надо чтобы по закону помнили?
— Всяко ведь бывает: учится человек то хорошо, то плохо, а потом начитается всякой хрени, типа «Майн Кампф» и давай потом кричать «хайль Гитлер».
— Значит, чтобы помнили? А что уже забывали когда-то? У нас-то. Если это наше, внутри, как ты говоришь.
— Даже, не знаю, — я начинал теряться, чувствуя себя Президентом, отвечающим на вопросы с кафедры, — Ну вот 1917-м сносили памятники царей, например. Неправильно, я считаю. Не все и не всегда цари были не правы.
— Ну да, ну да — уже разочарованно жужжал лесник, — Так, а что ж тогда, в Москве и Феликса на место поставят? Ну если уж по уму…

Мне ничего не оставалось, как только развести руками.

Виктор Степанович стал уже прикимаривать, как вдруг спросил:

— Ну, а что ж, кроме-то войны что? Нам ведь жить надо, а не воевать! Вам-то уж точно.
— Есть там и про жизнь. Например, чтобы у всех гарантии были одинаковые. А то врачи не едут работать в деревни, потому как там им платят мало. А теперь, типа все врачи из одного котла получать будут.
— Это, типа, они федералы будут, как я?

Деде протянул мне зелененькое удостоверение. Я прочитал: «Федеральное агентство лесного хозяйства».

— Так это, — возмутился обладатель зеленого удостоверения, — Врач-то в Демянске получает пятнадцать тыся, а я-то, федерал — восемь. Так это он тоже будет восемь получать теперь?
— Ну дед, ты такие вопросы задаешь, тебе в Кремль надо, с Президентом пообщаться.
— Да ну, какой там Президент, — дед встал, махнув рукой, — Я — в лес, сам себе президент.

Я смотрел ему вслед, а он шел и не оборачивался, как эпоха, которую я имел честь хоть на немного застать, хоть на чуть-чуть прикоснуться к этим выжившим людям, несмотря ни что оставшимися таковыми. Он не оглянулся, так и растворился в лесу, как в тумане, где он сам себе министр и президент.

А я стоял и смотрел на него из нашей общей клетки.

Радостев Игорь

Публицист, персональный автор спецпроекта «ЭКСПЕРТ» издательского дома «Момент Истины».